Представляю прекрасный монолог Сергея Доренко об авиации, о детстве, об отце

(Пишет Влад Шурыгин (shurigin)
@ 2011-05-25 23:41:00
Сергей Доренко в "Солдатах России"
Вышел в свет очередной номер журнала "Солдаты России", где я имею честь быть главным редактором. За полтора года мы превратили журнал в качественно новое издание. Наша позиция - здравый консерватизм, патриотизм, непредвзятость и палитра мнений. Как это удаётся вам судить!)

Сергей Доренко: «Батя мой -классный летчик!»
О гарнизонах, об авиации, о детстве, об отце-лётчике рассказывает журналист и ведущий, главный редактор радиостанции «Русская служба новостей» Сергей Доренко.
Лётчики вокруг Мой батя Леонид Филиппович Доренко оканчивал морское лётное училище. Сам он родом из Луганска. Мой дед был машинистом паровоза.
Тогда это была почётная работа. Железнодорожники считались технической элитой пролетариата. Ну, как сейчас, к примеру, лётчики. А вот отца потянуло в небо. Он записался в аэроклуб, до которого нужно было сначала 4 километра пешком добираться до трассы, а потом ещё на попутных машинах до аэродрома, но это его не остановило. У него всегда была потрясающая работоспособность! После ДОСААФа он сразу поступил в училище.
Первым местом службы для отца после выпуска стал Севастополь, аэродром Херсонес. Я помню его рассказы о Севастополе. Город ещё был наполовину в руинах, его только начали восстанавливать. Всё ещё дышало прошедшей войной.
Аэродром стоял совсем рядом с морем, и иногда между вылетами лётчики успевали окунуться в море, а потом мокрые бежали на стоянку, где их уже ждали истребители.

Потом его перевели в Керчь на аэродром Багирово(НЕ ЛЮБЛЮ,КОГДА ПИШУТ НЕГРАМОТНО!-прим.Admin), и там он познакомился с моей мамой.
Она была дочкой погибшего на войне красного командира. Её отец, мой дед, Иван Терентьевич Зубец сначала в 1940 году освобождал Западную Украину, потом воевал на финской войне, за которую был награждён орденом Красного Знамени, и пал смертью храбрых в первые дни Великой Отечественной войны.
Вот в этой семье я и появился на свет. Из Керчи нас перевели на аэродром Белое в Иркутск, и там вместе с его полком стояли «стратеги» — полк стратегических бомбардировщиков. Тот самый полк, в котором потом служил Джохар Дудаев, будущий президент Ичкерии. Такая вот интересная деталь. Отец там прослужил два года, стал лётчиком-инструктором. Потом его перевели в Омск, в полк, который готовился убыть на Кубу.
Отец как инструктор должен был помочь лётчикам быстрее закончить переучивание на новую технику и встать на боевое дежурство, после чего полк должен был, как я уже говорил, убыть на Кубу. Но тут Хрущёв заключил соглашение с американцами, и эту задачу сняли. Никто никуда не полетел.
Мы прожили в Омске год. Оттуда отец поступил в академию ВВС-ПВО имени Гагарина и мы переехали в Монино. Это был его второй приезд туда. Первый раз он был в Монино, когда его рассматривали на перевод в отряд космонавтов. Но он не прошёл медкомиссию.
Нашли гайморит, и его вернули назад в полк.
И вот теперь мы всей семьёй переехали сюда.
Я помню его друзей из отряда космонавтов. Помню историю, как одного из них не допустили к полёту из-за кружки пива. После экзамена они с другом зашли в кафе и выпили по кружке пива. Оба были усталые, заросшие, так как несколько дней отработали на тренажёре, имитировали многодневный полёт. И в кафе к ним пристал патруль во главе с каким-то прапором. Мол, небритые, заросшие, нарушают форму одежды. Обоих задержали и доставили в комендатуру. За это их отстранили.
Вот так какой-то задрипанный прапор сломал жизнь человеку. Такие были драконовские законы в отряде…
«Тяжкий» самолет
После академии отец получил назначение в центр обучения «Саваслейка», где переучился на секретный перехватчик Су-15, который тогда только-только пошёл в авиацию ПВО. При этом показал такой класс, что его сразу оставили в центре лётчиком-инструктором, и он обучал уже других.
Отец много народа поставил на крыло. Например, его учеником был Токтар Аубакиров — первый казахский космонавт и 72-й и последний советский космонавт. Отец его переучил на Су-15, а потом рекомендовал в лётчики-испытатели, откуда Токтар и перешёл в отряд космонавтов.
Сначала я учился в старой гарнизонной школе. Помню, как прямо в классе стояла печка «титан» и её топили дровами. А потом построили новую — между гарнизоном и посёлком, на поле.
В учебном центре летали очень много. Полёты шли с утра до глубокой ночи. Прилетавшие со всего Союза лётчики осваивали Су-15. Но поначалу это была очень сырая машина. Су-15 часто падали, и там, в «Саваслейке», я на всю жизнь был травмирован смертью. Я был ещё ребёнком, а детские впечатления — самые яркие, они на всю жизнь. И эти аварии, гарнизонные похороны, закрытые гробы, а лётчиков чаще всего хоронят именно так, потому что при катастрофе бывает, что просто нечего хоронить, — это навсегда травмировало меня. Мои друзья иногда меня не понимают, моё отношение к смерти, к похоронам. Не понимают, потому что для них, в их детстве, смерть была чем-то далёким. Для них у неё — лицо старика или старушки, которая прожила долгую жизнь и в свой срок тихо ушла.
А для меня образ смерти — это молодые крепкие мужчины, которые ещё вчера были отцами моих одноклассников, мужьями их мам, и вот теперь это только фотографии на закрытых красных гробах. Горе, слёзы. Это очень больно! Я помню, как мы сидим в школе, и вдруг звук взрыва, мы выбегаем на улицу и видим, как невдалеке горит лес — туда упал самолёт. Кто? Кто упал? Дикий страх ожидания. Чей отец? Вовкин! Успел катапультироваться или нет?
Батя три с половиной года там прослужил, стал там комэской, настоящим асом.
Дальневосточник
После «Саваслейки» мы переехали в Комсомольск-на-Амуре, где отец стал замкомандира полка. И меня там на всю жизнь прожгло дальневосточное солнце. Это какой-то взрыв, пожар.
Мне кажется, оно там светит всегда. Я по-настоящему дальневосточник. Мне здесь, в Москве, темно. Этот город, он словно гнилым мешком накрыт. Вечно во мраке. А там солнце, безумие солнца. Там другой мир. Морозы, снега, сопки — и всё это утоплено в солнце и синеве! Обжигающий холод и обжигающее солнце. Просторы, буйство природы.
А потом мы переехали в Переяславку. Отец там принял полк. Это почти на самой китайской границе, в 32 километрах от неё. Мы жили на китайской границе, но были, как бы это правильно сказать, — обращены лицом к Москве. Это сейчас граница — нечто почти условное. Сегодня в Китай ездят пообедать или на выходные развеяться, за покупками. А тогда был совершенно другой мир. Граница — это как стена крепости, мы внутри её, а там, за стеной, — враг!
Только-только прошли бои за остров Даманский на Уссури. Противостояние на грани войны.
А до нас всего 32 километра! Мы гадали, за сколько пройдут их китайцы. И оттуда нам Москва казалась ближе, чем китайская сторона Уссури.
Там уже всё было очень грозно. И летали совсем не так, как вдалеке от границы. Почти всё время взлетали на максимале двигателей, на форсаже.
Помню, сидишь дома, потом нарастает грохот до состояния, когда уже стёкла начинают просто в ознобе стучать, и потом над городком проносится на столбе пламени «Сухой».
То и дело — тревоги. Причём не учебные, а боевые. И ты не знаешь, куда полетел твой отец.
Отражать налёт начавшейся войны или отгонять от границы китайских разведчиков. А вечером отец приходит, садится за стол, мама спрашивает, ну как там дела? Да всё нормально, отмахнётся отец: сбили шар — ерунда… Разведывательные шары-зонды тогда к нам засылали чуть ли не каждую неделю. Их перехват был делом почти обыденным. Как тренировка.
Отец летал очень долго. До командира дивизии. Уже был генерал-майором, но летал. А потом у него была потеря сознания в воздухе, почти на 20 секунд, и ему пришлось списаться.
Но ещё несколько лет после этого он командовал дивизией, выводил дивизию из Туркмении в Монголию, и уже оттуда его перевели в Киев, где он и закончил службу.
Каста
Я был воспитан только на одном — я буду лётчиком. Понимаешь, это же тогда было целое осознание. Мы были кастой — плохо это или хорошо, но мы были кастой. Лётчики! И я никем другим не мог быть, ни «сапогом», никем. Только лётчиком! Ну, на крайняк моряком. Это тоже была каста.
Понимаешь, это было впитано на уровне генов. Лётчик — это герой! Запах хорошего одеколона и хорошего коньяка. Чуть-чуть... И вдруг у меня начало портиться зрение. Началось в 11 лет в Комсомольске-на-Амуре. И концу школы у меня был астигматизм и почти минус один. Мне прописали очки, но я их одел всего пару раз за всю жизнь. Смешно, но теперь, как у любого человека за 40, у меня начало двигаться зрение в сторону плюса, и сегодня я стал видеть лучше, чем в молодости. У меня почти ноль. Только вот уже в ВВС поздно.
Это был огромный удар, что я не пойду по стопам отца. Помню даже наш разговор, когда я его уговаривал помочь мне пройти "вээлка" — врачебную лётную комиссию. И тогда мне батя сказал: знаешь, я смогу тебе помочь пройти её здесь, но пойми, это же на всю жизнь, и всю жизнь тебе придётся как-то её обманывать, спотыкаться. И я смирился. То есть были потом мысли пойти в "гэвээф" — гражданский воздушный флот, но всё это было уже не то.
В небо я смог самостоятельно подняться только в 42 года, когда стал ездить в Мячиково, брать уроки управления самолётом, учиться летать.
Что такое армия
…Армия для меня — это героизм. Это подвиг!
Это миг победы! Конечно, должна быть огромная учёба, подготовка, но всё равно армия для меня — это героизм, это воин, это подвиг. Понимаешь, я сам пахарь. Я люблю и умею пахать долго, упорно, методично. Но в любом деле должен быть миг славы, должен быть миг раскрытия. Я помню рассказ отца о том, как его однажды попросили перед большой комиссией генералов со всего Союза показать возможности Су-15, показать пилотаж, и как он крутил над ними фигуры, петли, бочки. И как потом, когда приземлился, его обнял командир и сказал: ну ты молодец, никто не верил, что такое возможно, посрывал ты им фуражки! Должен быть такой миг победы, торжества. Ради него ты живёшь и работаешь. И в этом я похож на отца. Работать много, трудно, не жалея себя, — но ради мига победы!
Я очень хорошо помню, как в детстве мне сослуживцы отца, друзья отца рассказывали.
Помню, как мы встретились с Токтаром Аубакировым на улице, я ещё мальчишка, поздоровался.
Он остановился, спросил, как у меня дела, потом протянул мне свою руку, и когда я пожал её, он неожиданно сказал: «Послушай, сейчас ты ещё ничего не понимаешь, но просто запомни мои слова. Твой батя — классный лётчик!». Тогда я не понимал, почему мне нужно их запоминать.
С чего? Я тут с мальчишками играю, а он мне про отца. Ну, лётчик, так я и так знаю, что лётчик.
Или Виктор Дмитриевич Докучаев, опытнейший лётчик, его все очень уважали в полку. Я пришёл к его сыну Володьке в гости. Играем там во что-то, а он сидит за столом, что-то чертит, документы лётные разложены. И вдруг поднимает голову от писанины, смотрит на меня и говорит: «Знаешь, Серёга, я должен тебе сказать. Ты должен знать. Отец у тебя классный лётчик!». Конечно, я тогда не понимал силу и цену этих слов. Но, как они и говорили, с годами я совсем по-иному оценил их слова. Это огромное счастье, когда тебе об отце говорят: "Знаешь, а он классный лётчик!"
Армия для меня — это вот эти люди. И сегодня, с высоты своих лет, я понимаю, почему не случилось тогда войны, хотя пистолеты державы держали прямо друг у друга напротив лбов. Не было не потому, что были хитрые дипломаты и гении политики, а потому, что армия тогда состояла из таких вот героев. Людей, для которых подвиг — это было нормальное состояние, которых ничто не могло сломать. И американцы об этом знали. Вот это идеальная армия!